Сижу одиноко в тихом лесу Как в храме из травы перед рассветом
Голос о Трех Сокровищах Слышу от одной птицы
У одной птицы есть голос У людей есть сердце
Голос и сердце — облака и воды И вместе они понятны, понятны…

Кукай

Хайбун

Среди наследия великого японского поэта Мацуо Басё (1644 - 1694), прославленного мастера трехстиший-хайку (за свою недолгую жизнь он написал их около тысячи), значительное место занимают и малоизвестные у нас тексты в прозе.

Басё был не первым поэтом "хайкай", увлекшимся прозой: его предшественники также писали короткие вступления к своим трехстишьям, предисловия к сборникам, дневникам и письмам. По-японски такие тексты этих авторов называют "хайкай-но бунсё" или сокращенно "хайбун".

Именно Басё превратил хайбун из второстепенных текстов-комментариев в самостоятельный литературный жанр, близкий к европейскому жанру "стихотворения в прозе". Оставаясь формально прозой, хайбун позаимствовал свойства поэзии хайкай - лаконичность и простоту языка, некоторую затемненность смысла, богатство подтекста и ассоциаций, многие грамматические формы, характерные для хокку.

Одним из основных признаков хайбун считается наличие в тексте духа "хай" - некоторой ироничности в подходе к объекту изображения и, главное, к собственному авторскому "я".

К портрету Комати*

О, сколько же благородства и в самом ее облике, и в дорожной шляпе, и даже в соломенном плаще! Какому мастеру удалось узреть сквозь толщу времен этот образ и запечатлеть его на бумаге? Вот он, перед нашими глазами, призрак, явившийся из далекого прошлого... Наверное, в таком облачении и блуждают души по невидимым нам мирам. Если оно так, то в этих соломенных плащах и дорожных шляпах они выглядят вполне достойно.

Как благородна!

И в теплый день не сняла

Свой плащ и шляпу.


Написано по просьбе монаха Одзу Дзёко. (1690 или 1691 г.)

*Оно-но Комати ( 小野 小町) (ок. 825 - ок. 900) – японская поэтесса, красавица, один из шести крупнейших мастеров жанра вака в эпоху Хэйан, входит в Тридцать шесть бессмертных – классический канон японской средневековой поэзии. О жизни поэтессы известно крайне мало. По предположениям, она родилась в префектуре Акита. Возможно, служила при дворе императора Нинмё. Автор любовной лирики, окружена множеством легенд. Стала героиней нескольких драм театра Но, посвященных ее жизни в старости. Ее любили изображать художники разных эпох. В ее честь назван скоростной поезд на железнодорожной линии острова Хонсю, сорт риса и др.

Оно-но Комати




Вот и краски цветов
Поблекли, пока в этом мире
Я беспечно жила,
Созерцая дожди затяжные
И не чая скорую старость.

Оно-но Комати в старости

"Начиная с полудня беспрерывно шел дождь, поэтому увидеть луну не было никакой возможности. Прослышав, что неподалеку, у подножья горы, живет удалившийся от мира бывший настоятель монастыря Компондзи, мы решили навестить его и заночевали в его хижине. Когда-то было сказано: «голос колокола побуждает обращать взор в глубины собственной души», точно так же и мы обрели возможность на некоторое время очиститься сердцем. К рассвету небо прояснилось, скоро настоятель проснулся, а вслед за ним, поднявшись, вышли из дома и остальные. Засияет на миг луна и снова застучит дождь - красота этого раннего часа переполняла душу, но слов, достойных ее, не находилось.<...>

Неизменно светла
Луна, по небу плывущая,
Но в разных обличьях
Является нам, пробиваясь,
Сквозь пелену облаков.

Настоятель

Мчится луна
По небу, а ветки роняют
Капли дождя.

Тосэй*

Заночевали в храме.
Так глядят, будто знают истину
Любованье луной.

Тосэй

Прилег под дождем
Бамбук, и тут же поднялся
Любованье луной.

Сора**

Печальна луна.
Падают с храмовой крыши
Капли дождя.

Соха***

Перед святилищем:
Этой сосны
Росток на свет появился
Осенью эры богов.

Тосэй

Как же хочется мне
Стряхнуть росинки со мха
На камне священном.

Соха

Поклоняются храму
олени - звучат так смиренно
Их голоса.

Сора

Домик в полях.
Журавли на полускошенном поле.
Деревенская осень.

Тосэй

Кто бы нанял меня
Сегодня ночным жнецом
Луна над деревней.

Соха

Сынок бедняка,
Рис готовясь толочь
Глядит на луну.

Тосэй

Листья батата
На выжженном поле. В деревне
Ожидают луну.

Тосэй

Луга:
Штаны бедняка
Прихотливым узором покрылись
В зарослях хаги.

Сора

Осеннее разноцветье.
Сытым коням не до трав
Порезвиться бы вволю.

Сора

Нежные хаги,
На одну лишь ночь приютите
Бездомного пса.

Тосэй

На обратном пути останавливаемся в доме Дзидзюна****:
Здесь вейте гнездо,
В этом доме, где сушат солому,
Друзья-воробьи!

Хозяин

Дышит осень таким покоем
За оградой из криптомерий.

Гость*****

Вверх по реке
Тянут лодку... возьмите и нас
На встречу с луной

Сора

Последний пятый день серединного
осеннего месяца года Зайца эры Дзеке.

_________
* Тосэй — один из псевдонимов Басе.
** Сора — поэт, друг и ученик Басе. В молодости служил дому Мацудайра, потом бросил службу и приехал в Эдо, где стал изучать поэзию бака, одновременно сблизился с Басе, тем более, что жил неподалеку от Банановой хижины в Фукагава.
*** Соха — дзэнский монах, живший неподалеку от хижины Басе в Фукагава.
**** Дзидзюн — Хомма Дзидзюн (1623—1697), врач и поэт, жил в Эдо, потом поселился отшельником в Итако.
***** Гость — имеется в виду сам Басе, сочинивший дополнительную строфу-вакику к начальной строфе, предложенной Дзидзюном".

Из путевых записок Мацуо Басё

"...Я спросила у старухи, как поживают подруги ее молодости - ама.

- Да померли все. Никого уж, кроме меня, не осталось. Одна я, милая...

Я искоса посмотрела на сидевшую рядом старуху. Мне вдруг показалось, что у нее нет головы. Маленькая, она едва доходила мне до груди. Спина была скрючена так, что голова ее ушла в плечи. Безмятежно глядя в даль моря, старуха беззубо прошепелявила:

- Тело-то море помнит... Бывало, нырнешь, а вода тебя гладит, гладит... Со всех сторон море. Хорошо...

Сморщенные веки мигнули, пленкой прикрыв глаза. Я сидела рядом со старухой, словно приклеенная к камню. Мы обе не отрываясь смотрели на восходящее солнце.
Когда солнце окончательно поднялось, старуха сползла с камня и заковыляла по берегу, опираясь на посох. Я предложила подвезти ее на машине, но она и слушать не захотела. Ее согбенная фигурка уходила все дальше по дороге, ведущей к роще, становясь все меньше и меньше - и казалось, что уже движется один только посох, словно сам по себе. Наконец она совсем исчезла из виду.
Я еще раз достала камеру, чтобы заснять при утреннем свете песчаное взморье. Встав с валуна, я побрела к кромке прибоя. И тут...
Тут мне в глаза вдруг бросились какие-то полупрозрачные колючки, шевелящиеся на песке. Что-то ползло у меня под ногами. Вглядевшись, я рассмотрела маленького сухопутного крабика - сиоманэки. Оглядевшись вокруг, я заметила, что буквально весь пляж покрыт ползущими сиоманэки. Крошечные, коричневые, с голубоватой спинкой... Они ползли к морю, в унисон шевеля сверкающими клешнями.
Сэнсэй, их было несметное множество! И все они, перебирая клешнями, направлялись к морю! Словно совершали некий магический ритуал, ритуал поклонения морю, морской воде. У меня невольно стеснило грудь. Так вот где они, старые ама!.. Над песком уже начинал дрожать раскаленный воздух.

Голос в трубке прервался. Я тоже молчал. Я словно воочию видел песчаный пляж и ползущие полчища крабов. Внезапно в голове сложилась первая строка хайку:

Сиоманэки...

Сиоманэки...
Несметные полчища крабов
Приветствуют волны.

Сиоманэки... Те же иероглифы, взятые по отдельности, обозначают "прилив сладостных воспоминаний". Но ведь у них есть еще и третье значение! На языке поэзии словом "сиоманэки" называют весну.
Вернувшись в гостиную, я некоторое время бездумно сидел у жаровни. Правое ухо онемело и горело из-за того, что я слишком долго прижимал к нему телефонную трубку.
Очнувшись, я заметил, что жена куда-то исчезла. Должно быть, ушла за покупками.
Когда я ухожу из дому, то всегда сообщаю об этом жене. А она и не думает отчитываться, куда и насколько уходит.

В горле пересохло. Я пошел на кухню, вскипятил воды, заварил чаю и вернулся к кошацу. Отхлебнув глоток, я рассеянно смотрел на струйки пара, поднимавшиеся над чашкой. Перед глазами промелькнула картина: на песке сверкали клешни ползущих сиоманэки..."

"Кёрай сказал: «Вероятно, различие между школой Басе и другими течениями существует прежде всего в их отношении к вопросу о том, что именно принимается во внимание в первую очередь при присоединении одной строфы к другой. В школе Басе, сочиняя, исходят из душевного движения и чувства. Другие школы, по-видимому, берут за основу хорошо продуманный замысел»".


"Ямэй сказал: «Что такое "привкус отрешенности от мира, тихой печали" (саби) в строфе?» Кёрай сказал: «Саби есть очарование (иро) строфы. Это слово ни в коем случае не относится к строфам, в которых просто говорится о тишине или отрешенности от мира. Например, старик может быть закован в броню и сражаться на поле брани, может быть одет в шелк и парчу и восседать за пиршественным столом, но даже в таких обстоятельствах старик остается стариком. Саби может присутствовать и в веселых строфах, и в строфах, исполненных покоя. Приведу в качестве примера одну строфу:

Стражи цветов.
Седые головы друг к другу
Обращены.

Кёрай

Учитель говорил: "В этой строфе хорошо выявлено [очарование] саби, меня это радует"».

Ямэй спросил: «А что такое "достоинство" (курай) строфы?» Кёрай сказал: «В ответ приведу еще один пример:

В цветах унохана
Заметив прогал, постучу,
Ворота во тьме.

Кёрай

Учитель сказал: "По своему достоинству {курай) эта строфа весьма своеобразна". Кёрай возразил: "Об этой строфе только и можно сказать, что она своеобразного достоинства. Ее трудно назвать строфой высокого достоинства. Собственно говоря, достоинство (курай) строфы состоит в высоте ее уровня. Если начальная строфа выстроена сообразно разумным основаниям, если в ней сравниваются или сталкиваются друг с другом разные предметы, ее достоинство (курай) в целом снижается"».


"Ямэй спросил: «А что такое "меланхоличность" (сио-ри) или "тонкость" (хосоми) строфы?» Кёрай ответил: «Меланхоличность не всегда является свойством строфы печально-трогательной по своему содержанию. Тонкая (хосоми) строфа — это не просто строфа, в которой есть что-то беспомощное. Меланхоличность заключена в обличье (сугата) строфы. Тонкость (хосоми) заключена в смысле-идее строфы (куи). Это снова поясню примером:

И птицы,
Верно, в сон погрузились?
Море Ёго*.

Роцу

Учитель изволил говорить, что в этой строфе присутствует тонкость (хосоми). Или:

И от "Десяти лепешек"**
Остались лишь малые крошки,
Осенний ветер.

Кёрику

Учитель изволил оценивать это стихотворение как выражающее меланхоличность (сиори). Говоря в целом, привкус печали (саби), достоинство (курай), тонкость (хосо-ми), меланхоличность (сиори) мудрено определить при помощи слов и кисти. Остается только приводить в пример строфы, о которых изволил высказать свое суждение Учитель. О прочем же можно догадаться.
_________
* Ёго — небольшое озеро возле озера Бива.
** «Десять лепешек» — так назывались лепешки, подававшиеся в чайном домике на горе Уцу. В некоторых вариантах стихотворение имеет вступление: «Переправляясь через гору Уцу»".


"Собрание Кёрая"

"Бытие – это внешнее проявление того, что содержится в Небытии. Небытие – сосуд, из которого рождается бытие. Небытие подобно прозрачному кристаллу, который лишен цвета и рисунка, но дает жизнь огню и воде. Почему две разные вещи, огонь и вода, рождаются из одного прозрачного кристалла?

Расколешь дерево —
Среди щепок
Нет цветов.
А в весеннем небе
Цветет сакура!

Зерно цветка, раскрывающегося в разных видах искусства, лежит в душе художника. Как из прозрачного кристалла образуются огонь и вода, как на голом дереве вырастают цветы и плоды, так художник создает из пейзажа своей души произведение искусства. И художник подобен сосуду.
Одни воспевают луну и ветер на поэтических турнирах, другие восхищаются цветами и птицами во время странствий. Вселенная – сосуд, содержащий в себе все: цветы и листья, снег и луну, горы и моря, деревья и траву, живое и неживое. Всему – свое время года. Сделайте эти бесчисленные вещи предметом искусства, сделайте свою душу сосудом Вселенной, доверьте ее просторному, спокойному Пути Пустоты! Тогда вы сможете постичь изначальную основу искусства – Тайный Цветок".
Сэами

"Упадет красная радуга, и кажется, будто пустое небо окрасилось. Засветит ясное солнце, и кажется, будто пустое небо озаряется. Но ведь небо само по себе не окрашивается и само по себе не озаряется. Вот и в моей душе, словно в пустом небе, разные вещи окрашиваются в разные тона, не оставляя следа. Только такие стихи и воплощают истину Будды".
Сайгё

"В одной нашей старинной песне говорится: „Набери ветвей, заплети, завей – вырастет шатер. Расплети – опять будет пустовать лишь степной простор”. Слова эти хорошо характеризуют наше мышление: мы считаем, что красота заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, плетущей узор светотени".
Танидзаки Дзюнъитиро

...Вечером, когда Тацухэй спустился с гор и присел на пень отдохнуть, О-Рин громко возвестила из дома:
- Эй! Скоро из той деревни невеста придёт. Позавчера овдовела. Сорок девять дней исполнится - и пожалует.
О-Рин была горда собой,будто сообщала о великом подвиге.
Тацухэй обернулся:
- Из той деревни говоришь? А сколько ей?
О-Рин подошла к Тацухэю поближе.
- Зовут Тама-ян, а лет, как и тебе, сорок пять.
-Ну что ж! В самый раз для меня. Ха-ха-ха!
Тацухэй явно смущался, весело поддакивая О-Рин. "А что-то всё-таки его заботит побольше, чем жена", - угадала О-Рин старческим своим чутьём, и это её обрадовало.
На горе Нараяма живёт бог. Ни одна душа в деревне не сомневалась, что те, кто ушёл на гору, его видели. А раз там и вправду живёт бог, то праздник его справляли по-особенному, иначе, чем другие. Со временем в деревне только и остался что этот праздник. Совпадал он с праздником Бон, даже песни пелись одни и те же.
По лунному календарю Бон отмечали и тринадцатого на шестнадцатое июля, а праздник бога Нараяма - накануне, двенадцатого июля ночью. Всю ночь пили сакэ, а заедали всем, что дарили им в ту пору горные рощи и долы - каштанами, диким виноградом, ягодами сии и кая, грибами. Самим дорогим яством был варёный рис. В деревне его почтительно называли "белый хаги". Климат здесь был суровый, урожаи риса невелики, питались обычно просом, чумизой, кукурузой, а рис подавали только на праздник Нараяма или кормили им тяжелобольных...

...Дом О-Рин стоял на краю деревни, мимо него шёл путь в горы. До праздника Нараяма осталось не более месяца, и О-Рин слышала всё больше песен о нём. Затянет кто-нибудь "Повезло О-Тори-сан", другой подхватит...

Повезло О-Тори-сан
Из дома солевара:
Пошла в горы -
Выпал снег...

"Пойти в горы" означало в деревне две совершенно разные вещи, но любой всегда мог понять, о чём в песне сейчас речь. Можно было отправиться в горы по дрова или жечь уголь, а можно было уйти на гору Нараяма. В деревне верили: если в день, когда человек ушёл на гору Нараяма, выпадал снег, значит, этот человек счастливый. В доме солевара не было женщины по имени О-Тори-сан, но несколько поколений назад она, как видно, здравствовала, а когда она ушла в гору, выпал снег. О-Тори-сан стала символом счастливого человека. Вот о чём пелось в песне...

...О-Рин давно уже приготовилась уйти. Ещё три года назад она припасла прощальное сакэ и циновку, на которую сядет на горе. Дело было за женой для овдовевшего Тацухэя, но теперь всё уладилось: и сакэ было, и циновка, и жена для сына. Однако одно обстоятельство продолжало волновать её.
Потихоньку от всех О-Рин припрятала кремень и время от времени постукивала им по зубам - хотела выбить себе здоровые зубы. Удары кремнем сильной болью отдавались в нёбо, но если потерпеть немного, зубы всё же сломаются. Она ждала этого с радостью, и в последнее время ей даже стало казаться, что это приятная боль.
О-Рин состарилась, а зубы у неё всё ещё были целые. В молодые годы О-Рин гордилась своими зубами: до того были крепкие, что она легко разгрызала сушёную кукурузу. До сих пор ни один зуб не выпал! Но теперь она стыдилась этого. Даже у Тацухэя и то зубы довольно поредели, а у неё зубов полный рот, и могут они разжевать что угодно, не хуже иных молодых. Иметь такие зубы в голодной деревне было попросту стыдно.
- А ты что хочешь угрызёшь: шишку ли сосновую, дерьмовые ли бобы! - гворили ей односельчане.
И это была не шутка. Её стали презирать...

...Тацухэй обогнул гору за деревней и вышел к кустам хиираги.
Ветви их нависали над тропой, как зонтики. Там стояла мрачная темнота. Казалось, входишь в какой-то дом. Тацухэй бывал здесь и прежде, но под кусты хиираги никогда не заходил - туда ходить не полагалось: это был путь на гору Нараяма. Обычно он обходил эту тропу справа или слева, но теперь направился прямо под кусты. Обошёл вторую гору, затем третью и увидел озеро. Небо слегка посветлело. А когда он обогнул озеро, почти совсем рассвело.Он заметил три каменные ступени, от них шёл крутой подъём наверх, на четвёртую гору. Гора была довольно высокой и становилась всё круче к вершине.
Поднявшись на вершину, Тацухэй изумлённо раскрыл глаза - перед ним, словно ожидая их, предстала гора Нараяма. От горы, на которой он был, её отделяла пропасть, - будто путь в преисподнюю. Дальше нужно было опять немного спуститься и пройти по хребтовой тропе. Справа был крутой обрыв, слева отвесная каменная стена. Пропасть окружена со всех сторолн горами, бездонная пропасть. Он шёл осторожно, шаг за шагом. Когда он увидел гору Нараям, он почувствовал себя слугою бога, который на ней живёт, и уже шагал словно по его приказу. Так он достиг Нанатани и стал подниматься, как было велено, вверх меж деревьев. Тропа исчезла. На горе росли только дубы нара. Тацухэй понял, что добрался наконец до горы Нараяма. Теперь надо молчать. О-Рин не проронила ни слова с тех пор, как они вышли из дома. Когда Тацухэй заговаривал с ней, она не отвечала. Тацухэй поднимался всё выше и выше, кругом были одни нара, Вот и сама вершина. Он увидел впереди большую скалу и, когда проходил мимо, заметил вдруг, что под нею сидит человек. Тацухэй вздрогнул и попятился - под скалой, съёжившись, сидел покойник. Ладони сложены вместе - будто в молитве. Тацухэй застыл, не смея двигаться дальше. О-Рин высунула руку из-за его плеча и махнула ему, показывая, чтобы он шёл вперёд. Тацухэй пошёл...



...Дорога наверх всё не кончалась. Поднявшись ещё немного, он увидел "свободную" скалу. О-Рин похлопала его по плечу и постучала ногами по бокам - подала знак, чтобы снял носилки. Тацухэй опустил её на землю. О-Рин слезла с носилок, размотала с себя циновку и постелила её под скалой. Потом отвязала от пояса узелок и стала привязывать его к носилкам. Тацухэй гневно посмотрел на неё и положил узелок на циновку. О-Рин вынула из узелка рисовый колобок, положила его на циновку и опять стала привязывать узелок к носилкам. Тацухэй потянул к себе носилки, а узелок положил на циновку.
О-Рин встала на циновку, сложила руки перед грудью, локти отвела в стороны и устремила взгляд в землю. Вместо оби она была подпоясана тонким шнурком. Тацухэй посмотрел на каменное лицо О-Рин и заметил, что выражение его изменилось: на нём появилась тень смерти.
О-Рин схватила Тацухэя за руку и повернула его в сторону, откуда они пришли. Тацухэю стало жарко. Он весь покрылся липким потом, словно влез в бочку с горячей водой. Над головой его струился пар.
О-Рин крепко пожала руку Тацухэя и легонько подтолкнула его в спину.
Тацухэй поплёлся вниз. Он шёл, не оглядываясь назад, как и полагалось уходить с горы Нараяма.
Прошёл шагов десять. Пустые носилки торчали за его спиной. По щекам катились большие, как горошины, слёзы. Он спускался с горы, шатаясь, как пьяный. Споткнулся о труп, упал. Рука его коснулась головы трупа. Мясо с лица отвалилось, виднелись серые кости. Поднимаясь, Тацухэй увидел на шее мертвеца тонкий шнурок и потупился. "Я бы не решился", - подумал он. Когда он спустился почти до середины пути, перед глазами засверкало что-то белое. Он остановился. Между деревьями кружились белые крупинки.
Это был снег.
"А-а-а!" - закричал Тацухэй и стал смотреть на снег. Пушистые хлопья, кружась, летели к земле. Всё было так, как предсказала О-Рин. Она всё время твердила: "Когда я уйду, обязательно пойдёт снег"...

...Он подошёл к дому и, не заходя, заглянул в дверь. Младший сын забавлял девочку, напевая её песню:

Бросим бабушку
В горах.
Ночью приползёт к нам
Краб.

Дети говорили о бабушке, пока его не было. Уже знают, подумал он. Они монотонно повторяли всё одну и ту же песню - песню о крабе.

Станет плакать у дверей,
Не откроем дверь.
То не краб, то птица плачет
Меж ветвей.

В давние времена стариков бросали в горах прямо за деревней. Однажды какая-то старуха приползла ночью обратно. "Ну вот, приползла, будто краб", - загалдели домашние и не впустили её, а маленький ребёнок подумал, что это и вправду краб приполз. Старуха плакала за дверью всю ночь. "Краб плачет", - сказал ребёнок. "То не краб, то птица плачет", - успокоили его взрослые. Обманули: всё равно, мол, не поймёт...

...Он глубоко вздохнул. Если О-Рин ещё жива там, под скалой, она, сидя под снегом, вспоминает, наверно, песню про ватное кимоно:

Как бы ни было холодно,
Ватное кимоно
Не могу надеть на тебя я,
Когда идёшь ты на гору.

Наместник родился в столичной Обители поэтов. Знатные предки из поколения в поколение становились поэтами, стихи были для них привычным делом, и он словно родился с этим умением. В пять лет он слагал танка, словно передвигал шашки го, и его манера стихосложения сделалась вскоре не по-детски зрелой. Это было чрезвычайно приятно его отцу. Он не хвалил сына в глаза, но с гордостью говорил людям:
— Мунэёри, пожалуй, назначат составителем государева изборника стихов!
Покойный дед Мунэёри тоже был составителем государева изборника. Что же это? Неужто и ему придется до конца этой жизни сочинять стихи, и только потому, что умение искусно составлять слова обретено им в прежних рождениях?! Так с детским простодушием размышлял Мунэёри, а в это время слова сами собой слагались в стихи и слетали с его губ.
Семи лет он написал стихи на Новый год. Отец, прочитав их, искренне похвалил сына. Стихи были и впрямь хороши. Они обличали в авторе истинного поэта. Тем не менее отец взял кисть и поправил одно слово:
— Вот теперь безупречно!
Отец исправил то место, в котором Мунэёри и сам сомневался. Он раздумывал над двумя словами и в конце концов выбрал то, которое счел более выразительным. А отец исправил его на то, от которого Мунэёри отказался. Выходит, отец предпочел то, что Мунэёри показалось слабым. Стало быть, в искусстве поэзии отец ему уступает? Но когда Мунэёри еще раз прочел стихи, он вдруг подумал, что отброшенное им слово все-таки выразительнее. Наверное, отец все же превосходит его. Вот еще! Это он, Мунэёри, выбрал лучшее и отбросил худшее! Следы исправления пятнали набросок стиха. Надо взять кисть и исправить на прежний лад.
Мунэёри придвинулся вплотную к отцу, заглянул ему в глаза. Перед ним было большое, строгое и вместе с тем бесстрастное лицо, и оттого, что в глазах ребенка билась какая-то напряженная мысль, оно не переменило выражения. Уверенная невозмутимость отца сбивала с толку. Это было лицо врага — коварное, вызывающее на поединок,— врага, который вскоре встанет ему поперек дороги. Внезапно мальчик схватил кисть, которую только что положил отец, и швырнул ее в это лицо. Кисть прошлась по лбу, оставив красные разводы. Ни один мускул не дрогнул в лице, только глаза широко раскрылись. Настоящий лицедей! Мунэёри показалось, будто из какого-то таинственного зеркала на него глянуло его будущее лицо, только сильно располневшее. Невозмутимый лицедей! Мунэёри громко заплакал.
Отец вообразил, что ребенок заплакал от раскаяния в дурном поступке, и не стал бранить его слишком сильно. И все же спросил о причине подобной выходки, но ответа не получил. В молчании сына таилось нечто зловещее, от чего сжималось сердце. Вскоре после этого случая он перестал гордиться сыном. А Мунэёри с того дня забросил стихи. Вернее, он пытался сдерживать себя, но стихи по-прежнему блуждали на его устах, и он просто запретил себе облекать их в привычную форму...

— Видите там, вдали, деревья? — спросил Такаки, в голосе его не осталось и следа былой резкости. — Что это, в общем-то, за деревья?
— Вон те, самые высокие, — красная сосна и дзельква, — сказал Исана.
— А эти огромные деревья — с мелкими ветками без листьев, похожими на метелки? — снова спросил Такаки.
— Это и есть дзельква.
— Дзельква? Какие красивые деревища; их здесь, в окрестностях, очень много, — сказал Такаки. — А в наших местах мало.
Дзельквы, очерчивающие вместе с красными соснами контуры холма и на первый взгляд разбросавшие как попало свои не то коричневые, не то темно-фиолетовые стволы, соединялись на фоне бледного серовато-голубого неба в четкую конструкцию. Рассматривая дзельквы, вперившие в облачное небо свои тонкие, но сильные ветви, и называя их так же, как только что назвал юноша — деревищами, Исана почувствовал, насколько они желаннее всех самых желанных деревьев. «Мне кажется, их бесчисленные ветви подают тайный знак людям, и в первую очередь мне, но как прочесть его, как сделать понятным?» — спрашивал Исана у душ деревьев.
— Я помню почти все деревища в Токио. Они, вместо дорожных знаков, помогают мне удержать в памяти карту города. Если мне надо куда-нибудь, я еду, заранее представляя себе, где какие растут деревища. И, угоняя машину, я всегда держу их в памяти — это здорово помогает. Если за мной гонятся, следуя бездушным дорожным знакам, они никогда меня не поймают.
— Но на улицах, рядом с многоэтажными домами, огромные дзельквы существовать все-таки не могут. Они росли в старые времена в приусадебных лесах. Там, где раньше были крупные помещичьи усадьбы или остались большие незастроенные участки, дзельквы еще сохранились, но в центре города ни одной не осталось.
— А вы пойдите в центр города, заберитесь на крышу многоэтажного здания и посмотрите вокруг. Сразу же убедитесь, что я говорю правду, — уверенно сказал Такаки. — Нет, дзельквы еще кое-где сохранились — они высятся там и сям, как кактусы посреди пустыни в ковбойском фильме. Если долго смотреть на них, наоборот, многоэтажные здания исчезнут из виду и в уме возникнет карта местности.
— Пожалуй, ты прав, — сказал Исана, слова парня его убедили. — Да, тебе не откажешь в наблюдательности, когда речь идет о деревьях.
— Впервые попав в Токио, я подумал, что раз здесь живет такое огромное скопище людей, то и Китовые деревья тоже должны расти, и стоит подняться на высокое открытое место, сразу увидишь Китовое дерево, принадлежащее незнакомым людям. И вот каждое воскресенье, углядев с крыши универмага огромное дерево, я засекаю направление и иду посмотреть на него.
— Значит, по-твоему. Китовое дерево относится к дзельквам? — спросил Исана, находя в переплетении тонких красновато-коричневых ветвей стоящей на фоне облачного неба дзельквы много общего с китом.
— Мне кажется, что Китовое дерево — это чаще всего деревище. Просто, собравшись однажды вокруг него, люди решили: давайте считать эту прекрасную старую дзелькву Китовым деревом.
Такаки умолк, он сосредоточенно вел машину. Они подъехали к широкой реке, перерезающей равнину, обогнули огромную дамбу, на которой мог бы приземлиться легкий самолет, поднырнули под двухъярусный стальной мост для поездов и автомашин и недавно построенную скоростную автостраду — железобетонное сооружение в виде корабельного днища и, наконец, пробрались через вереницу автомашин, скопившихся в ожидании переправы по стальному мосту. Китовое дерево, размышлял Исана, обращаясь к душе Китового дерева, растущего неведомо где. Китовое дерево — Исана никогда не видел его, но, возможно, это дерево важнее всего, что ему предстоит увидеть в жизни. Где-то в непроходимых лесах, в самой чаще есть поляна, расчищенная от подлеска и травы, чтобы создать наилучшие условия этому особому дереву. И в центре поляны высится громадное, могучее дерево, олицетворяющее табу, существующие в той местности, дерево, которому поклоняются все. И есть на свете подросток, душой которого завладело Китовое дерево. Этот подросток задумался: а вдруг Китовое дерево — это деревище, то есть огромная дзельква? Ведь именно дзелькву называли когда-то могучим древом. Но подросток покинул родные места, так и не увидев Китового дерева. И вот он попадает в огромный город, который смело можно сравнить с лесными дебрями, и устремляется на поиски могучей дзельквы. Устремляется лишь для того, чтобы, отыскав место, где растет Китовое дерево, принадлежащее незнакомым ему людям, установить наконец, какое дерево называли Китовым в тех краях, откуда он родом...

Кэндзабуро Оэ, "Объяли меня воды до души моей..."

Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем.
Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место — на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище...
...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно:
— Это козодой. И это тоже козодой.
Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.
Сын не понимал, за что его избивают, не знал, как избавиться от полицейского, и, испытывая невероятные страдания, отвечал на сотрясавшие его склоненную голову удары лишь жалобными криками: йе, йе, йей, йей. Исана проснулся от криков кита, которые издавал он сам, с таким горьким чувством одиночества и беспомощности, что не смог удержать слез. Он лежал, поджав ноги, то и дело ворочаясь с боку на бок. Приподнявшись на постели и опустив ноги на холодный пол, он думал: нужно бы научить Дзина, чтобы он, если его будут бить, не страдал безропотно, а, зарядившись гневом, бросался в ответную атаку или хотя бы уклонялся от ударов. Времени мало, смеркается, а путь далек. Да и когда произошло все увиденное во сне, отец тридцатипятилетнего Дзина, то есть сам Исана, уже умер. Вот почему он, уже мертвый, сознавая полное свое бессилие, поджав ноги, ворочался с боку на бок и плакал, издавая крики: йе, йе, йей, йей.
Но успеет ли Исана при жизни научить сына, как вести себя в случае нападения? Может быть, обмотать голову черной тряпкой, вымазать неприкрытую часть лица красной краской и наброситься на Дзина в темноте у винтовой лестницы? А вдруг Дзин, с его тонким обонянием, осязанием и слухом, узнает в напавшем перерядившегося отца? Тогда он решит, будто отец — неведомо для чего, — обмотав голову черной тряпкой и вымазав красной краской лицо, устроил ему засаду и избил. Новый приступ страха заставил Исана заглянуть под кровать — вид спящего сына, как всегда, вселил в него бодрость и покой...
Чувствуя, что Дзин уже, наверное, проснулся, Исана снова заглянул под кровать. Заглянул под таким углом, чтобы при том освещении, которое было в комнате, Дзин мог сразу узнать его. Ребенок проснулся спокойно, и в обоих глазах его — том, который видел слабо, и здоровом — тоже засветилась тихая радость от того, что он узнал отца. Глаза его, отливавшие радужным блеском, как внутренность раковины, улыбались точь-в-точь как у взрослого.
— Сэндайский насекомоед, — сказал он в ответ на голос, слышавшийся из магнитофона, и сладко зевнул. В душе Исана бесчисленными пузырьками всплыла радость. Он снял пальто, взял на руки еще теплого со сна Дзина, крепко прижал его к себе и, как бы убедившись, что и его собственное тело тоже живет, стал спускаться по лестнице.
— Сварим сейчас макароны, и я тебе расскажу, что сегодня произошло, — повторил Исана несколько раз, и Дзин наконец согласился:
— Свари макароны и расскажи...


Кэндзабуро Оэ с сыном Хикари. 1968 год

Двое подростков подхватили Коротыша, и Исана отполз на коленях в сторону. Брюки его были выпачканы в крови, но чистить их было некогда. Он пошел вслед за Такаки к дзелькве, высившейся на фоне моря и стены, сложенной из вулканических ядер. Такаки — он широко шагал, стиснув губы и устремив в землю горящий взгляд, — вдруг повернулся к Исана. Они пошли рядом и молча дошли до пышущей жаром стены, потом повернули назад. В этот момент Такаки впервые посмотрел прямо в глаза Исана, но опять ничего не сказал. У входа в барак Такаки закричал:
— Коротыш сам настаивает, что виновен. Просил, чтобы его казнили. Есть возражения?
Подростки молчали. Никто не хотел говорить.
— Хорошо! — сказал Такаки. — Коротыш виновен. Казним его... Запомните: Коротыш получил тяжелое ранение, но произошел несчастный случай. Никто в этом не повинен. Пока каждый из вас свободен и ни в чем не замешан, верно? Вы просто очевидцы несчастного случая. Но, участвуя в казни, ответственности не избежит никто. Смерть Коротыша падет на головы всех. Те, кто не хочет участвовать в казни, могут уйти. Казнь я избрал такую: положим Коротыша у стены и каждый бросит в него камень. (Значит, тем самым способом, какой он еще ребенком видел больной во сне, подумал Исана. Он с детства смутно помнил, что в деревне у них людей казнили именно так. И должен был признать, что отныне сильнее прежнего поверил в существование Китового дерева Такаки.) Кто против, могут уйти. Но только сейчас. Тот, кто уйдет из Союза свободных мореплавателей после казни, — предатель. По-моему, это справедливо, вспомним идею, во имя которой Свободные мореплаватели казнят Коротыша. Он умрет ради сплочения нашей команды. Согласны? Тогда собирайте подходящие камни, по одному на каждого, и складывайте посредине площадки. Позовите часовых тоже. А вас я попрошу позвать Инаго.
Исана почувствовал на себе вопросительный взгляд побледневшего солдата, на полголовы возвышавшегося над остальными подростками. Но он думал, как бы побыстрее рассказать обо всем Инаго. Он сомневался лишь, стоит ли сообщать ей правду о том, что ему показалось странным и непоследовательным в поведении бывшего солдата. Не обращая внимания на солдата, Исана выскочил на площадку и, перепрыгивая через две ступеньки, побежал вверх по вырубленной в лаве лестнице.
— Дзин только что заснул, — подняв голову, сказала Инаго, лежавшая рядом с ребенком. — Он, бедняга, весь, с головы до ног, покрылся сыпью.
— И лицо? — точно во сне, спросил Исана, с беспокойством подумав, что у него совсем вылетела из головы болезнь Дзина.
— Суд над Коротышом закончился?
— Закончился, но произошел несчастный случай... Ужасное несчастье...
— Коротышка покончил с собой? — быстро спросила Инаго. — Он всегда страдал от того, что сжимается, и вечно искал случая покончить с собой.
— ...Нет, не умер еще. Ему, видно, поранили внутренности. Доктор говорит, что бессилен помочь ему, а сам Коротыш не хочет в больницу. Но если оставить его так, он умрет в мучениях. Поэтому Такаки предложил казнить Коротыша, тот и сам на этом настаивал. Никто не высказался против.
— Коротышка и вправду хотел покончить с собой. И Такаки пытается ему помочь.
Ее спокойный, уверенный тон поразил Исана. Но широко раскрытые от страха, горящие карие глаза Инаго были полны слез. Осторожно, чтобы не побеспокоить Дзина, она поднялась с постели.
— Такаки велел позвать часовых и тебя. Все должны участвовать в казни. И еще сказал, чтобы те, кто против, — ушли. Но, может, тебе, Инаго, лучше остаться здесь с ребенком?
— Нет, я пойду. Взгляну, кстати, как там мой солдат. Дзин ведь заснул, — с непостижимым спокойствием сказала Инаго, вытирая слезы. Кончиком языка она слизывала капли с уголков губ, и их горько-соленый вкус вызывал новый поток слез.
— Что ж, поступай, как знаешь, — сказал Исана.
На площадке все уже было готово для казни. Солнце чуть склонилось к западу, и у стены — она теперь, на фоне совершенно черной земли, казалась подернутой красной дымкой — было постелено толстое одеяло, на нем, скорчась, лежал Коротыш. В трех метрах от него, став полукругом, вооруженные камнями подростки ждали начала казни; Такаки с Доктором стояли в стороне. Они смотрели, как Исана и Инаго сбегают вниз по ступенькам, лица их, как и каменная стена, были подернуты красной дымкой. Инаго, спустившись на площадку, даже не взглянула на Такаки и Доктора и, пройдя между подростками и стеной, подбежала к Коротышу. Ничуть не смущаясь его наготы — все тело Коротыша было залито черной, как деготь, кровью, — она присела на корточки у его головы, бессильно лежавшей на одеяле, и посмотрела ему в лицо. Он больше не стонал. Один глаз его утонул в мягких складках одеяла, другой сквозь опухшие веки смотрел в пространство между одеялом и землей. На вспухшем почерневшем лице его было написано не страдание, а скорее насмешка.
— Коротышка, Коротышка, — решилась наконец прошептать Инаго. И, не слыша ответа, вдруг громко, словно отчаявшись, закричала: — Коротышка, ты умер?! — Но тот лишь беззвучно пошевелил губами.
Горящие глаза Инаго наполнились слезами.
— Доктор, неужели нельзя ему сделать какой-нибудь укол? — осуждающе спросила она. Доктор потупился.
Больше она не обращала никакого внимания ни на Коротыша, ни на Доктора. Она встала и направилась прямо к солдату, который с мрачным лицом, держа в руке камень, стоял среди застывших в ожидании подростков.
— Ты-то зачем хочешь участвовать в казни? — спросила Инаго, и бывший солдат стыдливо выпустил из рук камень и отступил за спины подростков.
Такаки вопросительно посмотрел на Исана, выбравшего место рядом с Доктором. Но тот решительно замотал головой. Это послужило для Такаки сигналом к действию. Он поднял камень, брошенный бывшим солдатом, и, став на его место, почти без замаха, с силой швырнул булыжник. Камень попал в живот Коротыша, и тело его сложилось пополам. Тут подростки, все разом, швырнули свои камни. Коротыш задергался, потом замер и, казалось, сжался еще больше.
Такаки молча поднял с земли автомат, вынул из кармана магазин и протянул солдату:
— Заряди.
Стоявшая рядом Инаго, задрав голову, пристально посмотрела в лицо растерявшемуся солдату. Ее полные слез глаза призывали его отказаться. Но бывший солдат малодушно отвел взгляд и зарядил автомат. Вместо Такаки его взял Тамакити и, поставив на одиночные выстрелы, передал Такаки. Тот подошел к Коротышу и, загородив его собой, выстрелил — то ли в голову, то ли в грудь. Звук выстрела пронзил выстроившихся полукругом подростков и горячим ветром отразился от каменной стены. Такаки вздрогнул, положил у стены автомат и приказал замолкшим товарищам:
— Нужно его похоронить. Быстро сюда четверо! Остальным — все собрать и сматываться!
Исана посмотрел на закатное небо, предвещавшее бурю...

Сам Исана, придвинув письменный стол к стене и поставив на него стул, следил за происходящим снаружи через бойницу, проделанную у самого потолка, чтобы в комнате было больше света. Стекло из нее он не вынул, да и винтовки у него не было. Прежде чем обрушился склон, из этой бойницы можно было увидеть лишь проросшие на нем тонкие деревца и кустики. Но теперь пропаханная взрывом широкая ложбина открыла панораму холма. Наверно, и у двух ручных гранат разрушительная сила достаточно велика. А может, строители убежища, отрыв у самого основания склона глубокий котлован для фундамента, нарушили тогда равновесие пластов грунта, и потому взрыв привел к такому сильному оползню. За черной обнаженной землей ложбины теперь виден был питомник торговца саженцами. Можно было даже разглядеть молодые деревца камелии и самшита, стоявшие густыми рядами. Впрочем, хилые деревца эти, выращиваемые наподобие бройлерных цыплят, не взволновали смотревшего на них Исана. Только начавшие уже засыхать беспомощные, тонкие дубки, выкорчеванные взрывом, приводили его в отчаяние. «Ведь я тоже виновен в том, что взрыв разметал землю, питавшую корни деревьев, а если так, для чего мне жить дальше? Да, собственно, я уже начал умирать, так не бросайте же на произвол судьбы своего поверенного. Не прерывайте со мной связь», — так говорил Исана душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. Его слова «Я уже начал умирать» нашли отклик у душ деревьев, из памяти Исана всплыло вдруг событие, случившееся незадолго до того, как он укрылся в убежище.
Он раскрыл и держал наготове большую опасную бритву золингеновской стали и одновременно принимал — это стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тех дней — наркотик, тоже немецкого производства. Наркотик действовал и как снотворное, поэтому нужно было спешить. Место, которое он собирался разрезать бритвой — это опять-таки стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тогдашних дней, — должно было оказаться внутренней стороной запястья, расцарапанного когда-то тем мальчиком из европейской страны. Ободренный наркотиком, он не утратил мужества. Но едва он приложил бритву к мерно пульсирующим у толстых кровеносных сосудов сиреневым и голубым жилкам, к тонким морщинкам кремовой кожи, в глазах его, смотревших на это как бы со стороны, промелькнуло: все мое тело, начинающееся отсюда, от этого запястья, представляет собой совершенно четкую естественную структуру. Вправе ли я, и без того наполовину мертвый и подверженный тлению, разрушить эту естественную структуру? Вправе ли я ранить ее? Ему казалось несложным зажмурить глаза и с силой полоснуть по руке бритвой, но, скованный стыдом перед этой естественной структурой, он не мог заставить себя зажмуриться... И сейчас он снова ясно осознал, словно на него снизошло видение: Нет, у меня, у человека, начавшего уже умирать, нет никакого права вырывать деревья, пустившие в землю корни. Нет ни малейшего смысла в том, чтобы я, начав умирать, разрушал естественную структуру. Исана вновь обратился к душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. «Совершить подобное значило бы превратить эту землю в страну мертвецов. И никто уже не помешает мертвецам творить на этой земле все, что им вздумается. А значит, тирания людей будет еще продолжаться...»
<...>
Выпрямившись, Исана сел на стул. Потом снова встал — проверить магнитофон, лежавший на койке, где днем спал Дзин. Работают ли еще батареи? Он включил магнитофон, и хлынул поток птичьих голосов. Что же это за птицы, чье пенье он слышит последний раз в жизни? Этот крохотный вопрос, на который уже никогда не получить ответа, повиснет в воздухе и превратится в ничто, подумал Исана. Да и стоит ли задумываться над ним? Жалея время на перемотку ленты, он снял обе бобины и поставил новые — одну пустую, другую с записью криков китов. С песней китов-горбачей, записанной подводным магнитофоном в Бермудском проливе. Включив звук на полную мощность, он услышал шум волн в глубине моря, уловленный чувствительным ухом микрофона, и гул лодочного мотора. Эти звуки моментально погрузили бункер на дно Бермудского пролива. Раздались крики китов: уин, уин, уин, боооа, боооа, уин, уин, заглушившие удары металлического шара.
— Это киты, — сказал себе Исана, с удовольствием вспоминая прошлое. Вслед за китом-горбачом, кричавшим уин, уин, уин, боооа, боооа, уин, уин, ту же песню запели все остальные киты, находившиеся поблизости...
Возвращаясь к своему месту для размышлений, Исана увидел в свете карманного фонаря лежавшую на постели Дзина маленькую книжку в красной обложке, казавшуюся пятном крови. Это была Библия издания Гедеона с параллельным английским и японским текстом. Исана и не думал, что желание Свободных мореплавателей изучать английский язык настолько велико, что заставило их украсть Библию в отеле, а Инаго, запертая в бункере с Дзином, читала ее. И он подумал, что в характере Инаго ему открывается новая, неожиданная грань. Но и это его недоумение, оставшись без ответа, тоже превратится в ничто. Он взял Библию и, снова устроившись на стуле, решил погадать. Поскольку он загнан в бункер и отрезаны все пути, которые он мог бы выбирать на свободе, ему, пожалуй, удастся достигнуть наибольшей свободы в своем гадании. Во всяком случае, у него есть, видимо, право не слушать никого, кто сказал бы, что он гадает предвзято. Закрыв глаза, Исана вновь погрузился в свои мысли, утонувшие в песне китов из Бермудского пролива, раскрыл Библию и отчеркнул ногтем строку. Открыв глаза, он увидел в свете карманного фонаря следующий отрывок английского текста: ...yet ye seek to kill me, because my word hath not free cource in you. Исана почувствовал, что это и есть последние слова, посланные ему душами деревьев и душами китов. Сколько раз взывал он к душам деревьев и душам китов, но ни деревья, ни киты никогда не отвечали ему. И вот наконец они дали ему ясный ответ на все его призывы... «Теперь вы хотите убить меня, ибо слово мое не вошло в вас». Среди тех, кого души деревьев и души китов назвали «вы», был, конечно, и сам Исана, провозгласивший себя поверенным деревьев и китов. Потому что он оказался не в состоянии истолковать слова, сотрясавшие его барабанные перепонки, — не смог объяснить песню китов и позволил ей безвозвратно утонуть в потоке времени. Нужно ли более разительное доказательство? Но даже осознание этого тоже превратится в ничто, оставшись без ответа. Мысль эта захватила Исана и освободила от неведомой силы, увлекавшей его в мрачную бездну. «Я провозгласил себя поверенным деревьев и китов, но я человек, и мне не уйти от ответственности перед вами, ибо я один из тех, кто рубил деревья и истреблял китов, — сказал он, обращаясь к душам деревьев и душам китов. — Именно поэтому, думаю я, Дзин был таким, каким был, и не мог ничего есть, беспрерывно падал и, весь в кровоточащих ранах, был близок к смерти. Вот почему сознание того, что я, оставив все без ответа, превращусь в ничто, и позволит мне обрести безграничную свободу...»
<...>
...Он задерживает дыхание. Больше дышать ему, наверное, уже не придется. Он делает три выстрела. Мощная струя воды бьет в стену бункера и накрывает его. Снова упав, в уже глубокую воду, он делает четыре выстрела. Все остается без ответа, открывая путь в ничто. Обращаясь к душам деревьев и душам китов, он посылает им последнее прости: «все хорошо!» И за ним приходит та, что приходит за всеми людьми.

Мила, если не секрет, чем именно вас поразил Кэндзабуро Оэ? Или вы его просто сейчас читаете?

Я ведь его и тридцать лет назад читала (помню "Записки пинчраннера", "Содержание скотины"), однако тогда он меня не поразил, хотя сейчас тот же рассказ "Содержание скотины" я оцениваю иначе, чем в юности. Видимо, меня смущали особенности перевода японцев в целом. Наверное, простота содержания фразы, самого описанного события, склонность переводчиков превращать это в языковую лапидарность вместе взятые стесняли меня - хотелось более пышных форм. Хотя к Оэ это можно отнести с трудом...

Однако, как вы видите, Ондатр, меня вегда раздирает одно внутреннее противоречие - если я вижу лаконичное выражение глубокой идеи, то сокрушаюсь "Ну почему же настолько просто?", а когда вещь устраивает меня эстетически, я сразу вопрошаю "Где глубина?!"
Наверное, теперь Оэ устраивает меня соотношением глубины и богатства формы). Я его действительно недавно читала. Закалённая на Голдинге, я свободно воспринимаю эстетику и первого, и второго, смыслы же их всегда были близки мне.

Бытийный автоматизм героев "Объяли меня воды до души моей...", от которого описания становятся достоверными, документальными - это большее, чем автоматизм, это фатальность, невозможность иного выбора. Уже - яркое впечатление, поскольку убедительно.
Обращение к душам китов и душам деревьев Ооки Исана безответно, хотя я и оставалась со впечатлением - его слышат. Это состояние героя - состояние моё и многих, многих других. Люди обращаются к тому, на что надеемся, не различая даже эха. Конечно, и к нам вопиет природа, а мы не слышим... Это бункер, глубокий аутизм, состояние на непреодолимой глубине, в чреве кита человека вообще. И сострадание - тоже на предельной глубине, в состоянии глухоты и немоты.

Понравилось и показалось интересным для других людей. Потому так подробно цитировала.

Добавлено спустя 5 часов 24 минуты 53 секунды:

Ведь это же наше, наболевшее - взаимоотношения людей и природы, преемственность в сфере идей и опыта, отношение к судьбе.
Перечитаю-ка я "Игры современников"...

И в те времена, когда я был значительно моложе, чем сейчас, сестренка, и потом, когда я вновь осознал себя человеком, миссия которого заключается в описании мифов и преданий нашего края, мое воображение особенно волновали два иероглифических написания «Авадзи», означавшие «непонимание» и «нелюбовь». В отличие от всех других, сбивающих с толку и призванных затуманить смысл, эти два, наоборот, дали мне ключ к пониманию самой сути значения слова «Авадзи».
Авадзи – непонимание. Авадзи – нелюбовь. Отказавшись от изготовления бомб и бежав из города, я тоже проделал путь, пройденный созидателями, основавшими деревню-государство-микрокосм; ночь за ночью они поднимались вверх по реке, потом, добравшись на плотах, связанных из досок разобранного корабля, до верховья, где плыть стало невозможно, двинулись дальше пешком, не удаляясь ни на шаг от берега реки. Сделал ли я это из любознательности, как человек, взявший на себя миссию описать мифы и предания нашего края, или из страха, что меня настигнут преследователи – члены группы, из которой я дезертировал, – этого, сестренка, я и сам как следует не знаю. Тем же самым путем – правда, за долгое время здесь произошли огромные перемены, – каким шли в давнее время ведомые Разрушителем созидатели, основавшие деревню-государство-микрокосм, в общем, тем же путем, что и созидатели, поднимаясь вверх по реке, я прошел тогда от морского побережья в глубь леса. В маленьком приморском городке я сошел с парохода местной линии и пешком направился через равнину у устья реки – на этой равнине, некогда загаженной черным потоком воды, хлынувшим с гор во время бурного наводнения, что случилось вскоре после того, как мы открыли этот край и обосновались в нем, теперь среди полей там и сям высятся корпуса заводов, которые еще больше загрязняют все вокруг. Шагая по асфальтированному шоссе, проложенному вдоль реки, я каждый раз, завидев какой-нибудь химический завод или завод по производству автодеталей, обходил его стороной. Во мне жил неодолимый страх быть узнанным кем-нибудь из бывших соратников, укрывшихся здесь и работающих на каком-нибудь из этих предприятий.
Авадзи – непонимание. Авадзи – нелюбовь. Как человек, конструировавший бомбы из обрезков металлических труб, я должен был бы проявлять хладнокровие, но, бросив эту работу и сбежав, я сразу же уподобился мальчишке, готовому при малейшей опасности сломя голову припустить наутек. Чтобы вновь и вновь утверждаться в решимости окончательно порвать со своим прошлым, я – теперь об этом смешно даже говорить! – шел и вслух молился. Решимость любой ценой избежать встречи со своими бывшими товарищами не мешала мне в мыслях молить бога и о том, чтобы не напороться на преследователей, которые, возможно, до сих пор гонятся за мной. От стыда и досады я плевал под ноги, на пыльную дорогу. «Авадзи – непонимание! Авадзи – нелюбовь!» Эти слова самопроизвольно возникали во мне, и я, совсем еще мальчишка, прекрасно сознавал всю трагикомичность своего поведения.
Однако стоило мне подняться к верховьям и достичь тех мест, где широкая мутная река, которая у моря из-за мощных приливов, казалось, текла вспять, а теперь сузилась и бежала навстречу чистая и быстрая, как мой молящий голос избавился от трагикомичности. Удалившись от людского жилья, я брел вдоль реки, здесь, в густом лесу, превратившейся в бурный поток, и, изо всех сил напрягая голос, вместе с окружающими меня призраками созидателей, разумеется ведомых Разрушителем, старался перекричать шум воды: «Авадзи – непонимание! Авадзи – нелюбовь!» Так, чуть ли не бегом, я продвигался вперед. Наш край притягивал меня к себе с силой, возраставшей прямо пропорционально расстоянию, отделявшему меня от моря. На десятый день своего пути от морского побережья я, уставший и измученный, исхудавший и обросший, рысцой пробежал горловину – то самое место, где огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли преградили путь созидателям.